Тексты для заучивания наизусть.

 

1. Арсений Тарковский  "Марсианская обезьяна"

     Мой брат Валя, третьеклассник, собирался выступить в гимназии с рефератом о Марсе. Целые дни и ночи напролет он читал ученые книги и чертил на картоне марсианские полушария по два аршина в поперечнике. Не было такого циркуля на свете, каким можно было бы вычертить круги достаточного для наглядности размера, и Валя делал это с помощью веревки. Он говорил:

— Так поступали древние греки. У них не было циркульных фабрик, а веревки были. Архимеду тоже были нужны круги. И Гиппарху. Значит — они пускали в ход веревки. В басне у Эзопа рассказывается, как один философ свалился в яму и его вытаскивали на веревке.

Папа называл Валю Страфокамилом. Мое прозвище было Муц. Но прозвище было неправильное, в нем было что-то лошадиное, а я тогда считал, что я обезьяна. Больше всего я интересовался обезьянами: стремился удовлетворить тоску по сородичам.

— На Марсе есть обезьяны?

— Не задавай дурацких вопросов, — отвечал Валя. — Наука этого не знает.

— Много она знает, твоя наука, — сказал я. — Даже про обезьян не знает. Я вот все знаю про обезьян — и где живут, и что едят, и как блох ищут. Они ищут блох вот так.

 

2.  Кудрявцева Татьяна "Детский дом. Лека"

   Напротив детского дома был дом слепых — там жили дети, у кого война съела зрение. Так нянечка Шура говорила. На этих детей было очень страшно смотреть. Лёка старалась гулять в другой стороне, у забора, где стоял маленький деревянный особняк. Лёка забиралась на крылечко и играла в дом, как будто он опять у нее есть, и все живы: и папа, и мама, и бабушка, и кот Зайка. Лёка говорила: «Трик-трак». И делала вид, что поворачивает ключ в замке.
Однажды она играла и грызла сухарь. Вернее, половинку сухарика, что от полдника осталась. Хоть блокаду уже и сняли, но Лёка теперь никогда ничего не съедала сразу, оставляла на черный день. Хоть крошечку. И вдруг в заборе Лёка увидела чье-то лицо. Совершенно взрослое, даже старое, потому что небритое. Этот кто-то глаз не сводил с ее сухаря. Лёка точно поняла, что именно с сухаря. Сначала она спрятала сухарь за спину. Потом и сама повернулась к забору спиной. Но даже спиной Лёка чувствовала этот взгляд. Она поняла, что там кто-то голодный. Лёка вздохнула, но все-таки подошла к забору, отломила половинку половинки и протянула…
А Колька Безымянный, из старшей группы, подглядел. Безымянный — это была его фамилия, потому что он ничего не помнил, был старше Лёки, а даже фамилии не помнил. От голода, наверное. У Кольки внутри не осталось памяти, а осталась только ненависть.
— Что ты делаешь? — закричал Колька. — Это же вражина, фашист! Немец пленный, чтоб он сдох! Немцы у нас всех убили, а ты ему сухарь! Забери назад!

      Лёка заплакала. Но назад забрать она не могла. Не потому что боялась, а — не могла. И объяснить Кольке тоже ничего не умела. В свои восемь лет Лёка хорошо знала, кто такие фашисты. Но ведь и у фашистов животы есть, а живот есть просит.
Колька так кричал, что прибежала мама Кира из 7-го класса. Мама Кира прижала к себе Лёку и увела.
А вечером Мария Константиновна собрала всех и велела:
— К забору ходить не нужно. Гуляйте в другой стороне.
Лицо у неё было грустное-грустное. Лёка подумала, что сторон для гулянья совсем уже не осталось. А потом нечаянно услышала, как Мария Константиновна сказала нянечке Шуре:
— Откуда у нее только сила взялась на жалость?
И Лёка поняла, что Мария Константиновна на нее не сердится. И что жалеть — не стыдно. А это было самое главное.
С тех пор тайком они прокрадывались к забору и кормили пленных немцев. У них была такая банка от «Лендлизовской» тушенки, они в банку сливали суп, кто сколько мог, и кормили.
Немцы эти были очень тихие, все время бормотали что-то про танки и шины. Лёка спросила у Киры, что это значит: «Танки-шины?»

Мама Кира сказала, что по-немецки это «спасибо». «Данке шеен».


3. Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 1: "И стало так..."

       На подготовку к экзамену по географии дали три дня. Два из них Маничка потратила на примерку нового корсета с настоящей планшеткой. На третий день вечером села заниматься.

       Открыла книгу, развернула карту и -- сразу поняла, что не знает ровно ничего. Ни рек, ни гор, ни городов, ни морей, ни заливов, ни бухт, ни губ, ни перешейков -- ровно ничего.

       А их было много, и каждая штука чем-нибудь славилась.

     Индийское море славилось тайфуном, Вязьма -- пряниками, Пампасы -- лесами, Льяносы -- степями, Венеция -- каналами, Китай -- уважением к предкам.

       Все славилось!

       Хорошая славушка дома сидит, а худая по свету бежит -- и даже Пинские болота славились лихорадками.

       Подзубрить названия Маничка еще, может быть, и успела бы, но уж со славой ни за что не справиться.

       -- Господи, дай выдержать экзамен по географии рабе твоей Марии!

       И написала на полях карты: "Господи, дай! Господи, дай! Господи, дай!"

       Три раза.

       Потом загадала: напишу двенадцать раз "Господи, дай", тогда выдержу экзамен.

       Написала двенадцать раз, но, уже дописывая последнее слово, сама себя уличила:

       - Ага! рада, что до конца написала. Нет, матушка! Хочешь выдержать экзамен, так напиши еще двенадцать раз, а лучше и все двадцать.

       Достала тетрадку, так как на полях карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала:

      - Воображаешь, что двадцать раз напишешь, так и экзамен выдержишь? Нет, милая моя, напиши-ка пятьдесят раз! Может быть, тогда что-нибудь и выйдет. Пятьдесят? Обрадовалась, что скоро отделаешься! А? Сто раз, и ни слова меньше...

       Перо трещит и кляксит.

       Маничка отказывается от ужина и чая. Ей некогда. Щеки у нее горят, ее всю трясет от спешной, лихорадочной работы.

       В три часа ночи, исписав две тетради и кляпспапир, она уснула над столом.

 

4. Арсений Тарковский "Братья Конопницын" 

         Сначала я познакомился с одним из них. Это был маленький белобрысый мальчик с длинным носом. Мы встретились во дворе гимназии в первый день занятий. Мы показали друг другу перья — я ему английское, он мне с передвижной нашлепкой. Потом я отправился осматривать здание гимназии. На лестнице я встретил моего недавнего знакомца.

Я сказал:

— Хочешь меняться? Я тебе дам английское, а ты мне — с передвижной нашлепкой.

Он вытаращил глаза:

— Какое — с нашлепкой?

— Да то, что ты показывал мне во дворе.

— Я тебе ничего не показывал. Это не я показывал. Я и не был еще во дворе.

Он отвернулся от меня и убежал, насвистывая. Через минуту я увидел Конопницына во дворе. Он искал меня.

— Послушай, — сказал он. — Давай меняться. Хочешь с нашлепкой за английское?

Я сказал:

— Только что я тебе предлагал, а ты не хотел.

— Ничего ты мне не предлагал. Это ты не мне предлагал.

— Вот только что, на лестнице.

— На какой лестнице?

— На лестнице, в гимназии.

— Я не был еще на лестнице. Это не я был на лестнице.

— Кто же, если не ты?

— Брат.

У меня от тоски засосало под ложечкой. Мне показалось, что он меня дурачит, и я прекратил переговоры.

— Какой там еще брат, когда ты! Ладно, давай перо!Мы поменялись. Он побежал по двору и исчез в дверях гимназии. Вдруг, следом за ним, побежал второй Конопницын. Он кричал:

— Сережа! Сережа!

     У меня помутилось в глазах. Я подумал, что вижу Конопницыного двойника. Я вообразил, что сошел с ума, и побежал в гимназию посмотреть, где Конопницын.

       Конопницыных было двое. Они были совершенно одинаковые в своих серых форменных мундирчиках, с двухцветными ранцами из телячьей шкуры.

В классе они сидели на одной парте, похожие друг на друга, как две почтовые марки одного выпуска и достоинства. У нас говорили, что их различает только мать, а собственный их отец не понимает, как она это делает.
Начался урок. Вошел Милетий-шестиглазый.
— Господа! — сказал Милетий. — Я надеюсь, что вы проявите все усердие и прилежание, на какое только способны, чтобы, пройдя курс наук, приобрести необходимые знания для того, чтобы стать полезными обществу, столь нуждающемуся в истинно культурных силах на пути к...
Милетий говорил долго и скучно. Окончив речь, он одну за другой надел две пары очков и увидел Конопницыных. Он снял очки, протер их замшей и надел снова. Мы засмеялись. Он присматривался к Конопницыным не меньше минуты и потом спросил:
— Это — что?

Они молчали.

— Как ваша фамилия?

Они встали и в один голос сказали:

— Конопницын.
— Оба Конопницыны?
— Оба.
— Вы что, близнецы?
— Близнецы.
— Зовут как?
— Конопницын Сергей, — сказал один.
— Конопницын Николай, — сказал другой.

— Забавно, — заметил Милетий. — Весьма забавно. — Что ж это господа экзаменаторы мне ничего не сказали?

     Следующий урок был закон Божий. Отец Иоанн Любавский, гигант с трубным голосом, львиной гривой и лицом Мусоргского, взглянул на Конопницыных, как на зверей в клетке, наблюдаемых уже не в первый раз, подмигнул им не без лукавства и, обратясь к классу, сказал:

— Вот, смотрите же, смотрите, господа гимназисты! Смотрите, дивитесь видимому! На примере братьев Конопницыных вы можете умозаключить, что и Провидению иногда угодно шутить. Ну хоть бы родимое пятно, хоть бы явный признак какой появился, чтобы отличить брата от брата! Бойтесь Бога, — сказал он, снова обращаясь к близнецам. — Бойтесь Бога и растите порядочными людьми. Избегайте жульничества!

 

5. Иван Алексеевич Бунин "Темные аллеи"

     Добро  пожаловать,  ваше превосходительство, -- сказала она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?

     Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и  на  легкие  ноги   в  красных  поношенных  татарских  туфлях  и  отрывисто, невнимательно ответил:

     -- Самовар. Хозяйка тут или служишь?

     -- Хозяйка, ваше превосходительство.

     -- Сама, значит, держишь?

     -- Так точно. Сама.

     -- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

     -- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.

     -- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

     Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

     -- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при  господах выросла,   как   не   уметь   прилично  себя  держать,  Николай Алексеевич.

     Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.

     -- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.

     -- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.

     -- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку  и  в упор  глядя  на  нее.

     -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?

     -- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок  восемь, а вам под шестьдесят, думаю?

     -- Вроде этого... Боже мой, как странно!

     -- Что странно, сударь?

     -- Но все, все... Как ты не понимаешь!

     Усталость   и   рассеянность   его  исчезли,  он  встал  и решительно заходил по горнице, глядя в пол.  Потом  остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

     -- Ничего  не  знаю  о  тебе  с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?

     -- Мне господа вскоре после вас вольную дали.

     -- А где жила потом?

     -- Долго рассказывать, сударь.

     -- Замужем, говоришь, не была?

     -- Нет, не была.

     -- Почему? При такой красоте, которую ты имела?

     -- Не могла я этого сделать.

     -- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?

     -- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.

     Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

     -- Все проходит, мой друг, -- забормотал  он.  --  Любовь, молодость  --  все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как  это  сказано  в  книге  Иова?  "Как  о  воде протекшей будешь вспоминать".

     -- Что  кому  бог  дает,  Николай  Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь -- другое дело.

     Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

     -- Ведь не могла же ты любить меня весь век!

     -- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все  одним жила.  Знала,  что  давно  вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было,  а  вот...  Поздно  теперь  укорять,  а  ведь правда,  очень  бессердечно  вы  меня бросили, -- сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной,  уж  не  говоря обо  всем  прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как?  И  все  стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она с недоброй улыбкой.

     -- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. -- Как горяча,  как  прекрасна!  Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?

     -- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

     -- А! Все проходит. Все забывается.

     -- Все проходит, да не все забывается.

     -- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. --Уходи, пожалуйста.

     И, вынув платок  и  прижав  его  к  глазам,  скороговоркой прибавил:

     -- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.

     Она подошла к двери и приостановилась:

     -- Нет,  Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я  вас  никогда не  могла.  Как  не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

     -- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. --  Одно  тебе  скажу: никогда  я  не  был  счастлив  в  жизни,  не думай, пожалуйста. Извини, что, может  быть,  задеваю  твое  самолюбие,  но  скажу откровенно,  --  жену  я  без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока  рос, каких  только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все  это тоже  самая  обыкновенная,  пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что  имел  в жизни.

     Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее.

     -- Прикажи подавать...

     Когда  поехали  дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал  свои  последние слова  и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"

     К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то  думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:

     -- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?

     -- Давно, Клим.

     -- Баба  -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.

     -- Это ничего не значит.

     -- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она,  говорят,  справедлива  на это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.

     -- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду..

Познакомьтесь со списком произведений, отрывки которых "выигрышно смотрятся на конкурсе чтецов":

Список прозаических произведений (отрывков), которые можно выучить наизусть для конкурса "Живая классика"

  • Виктор Драгунский. Рассказы. Например, «Тайное становится явным», «Слава Ивана Козловского», «Куриный бульон», «Бы…» и другие.
  • Бунин И. А. Рассказы выбираете на свой вкус.
  • К. Г. Паустовский "Телеграмма".
  • Виталий Закруткин "Матерь человеческая".
  • Борис Васильев " А зори здесь тихие".
  • Л. А. Чарская «Записки маленькой гимназистки».
  • В. Закруткин «Подсолнух».
  • А. Г. Алексин "Очень страшная история".
  • Л. Улицкая «Восковая уточка».
  • Н. Тэффи "Экзамен" и другие рассказы (только не те, что из программы).
  • М. Зощенко. Рассказы (только не те, что из программы). У Зощенко много интересных рассказов, например, о Лёле и Миньке.
  • Л. Пантелеев. Буква "ты".
  • В. Каверин "Два капитана".
  • Рассказы Н. Носова.
  • О. Генри. Рассказы.
  • М. Шолохов Рассказы.
  • А. Аверченко. Рассказы.
  • В.М. Воскобойников "Все будет в порядке".
  • Ф. Искандер. Рассказы.
  • Булычев К. "Девочка с земли", "Заповедник сказок", а также и др.
  • П. Горелик "Семейная реликвия".